В 1422-м году, через 30 лет после блаженной кончины преподобного Сергия, началось строительство нового каменного Троицкого собора. Перед началом строительства Преподобный явился в видении одному благочестивому христианину и повелел передать игумену Никону Радонежскому и братии следующие слова: «Зачем оставляете меня столько времени во гробе, землей покровенного, в воде, утесняющей тело мое?» И вот, на том месте, где ныне располагается Троицкий собор, были обретены святые мощи. Не только тело, но и одежда не предались никакому тлению, хотя кругом стояла вода. При большом стечении богомольцев и духовенства, в присутствии Звенигородского князя Юрия Димитриевича, 5(18) июля 1422 года честные останки были изнесены из земли и временно поставлены в Троицкой деревянной церкви. По окончании строительства нового каменного Троицкого собора их перенесли туда.

Сотрудники института истории и археологии УРО РАН вместе с верхотурскими волонтерами работают на раскопках в Свято-Покровском женском монастыре. На этой площадке планируется постройка монастырского кафе, но сначала необходимо провести охранные спасательные работы. Этим и занимаются екатеринбургские археологи. Уже есть первые исторические находки, датированные 17, 18, 19 и начала 20 вв: осколки керамики, старинные рабочие инструменты, кованые гвозди. Организаторы раскопок надеются найти и более ценные артефакты.

Под западными стенами Свято-Николаевского Верхотурского мужского монастыря расположился пруд на реке Калачик. Место красивое, частично обустроенное для прогулок горожан и гостей древней столицы Урала. Вечерами здесь просто чудно! Тихо, в воде отражаются монастырские постройки, ну и кипит своя жизнь местных обитателей. Утята уже подросли, мамашки-утки их бережно опекают, готовят к взрослой жизни. В общем, полная идиллия, полюбуйтесь!

Человек никогда не может насытиться земной жизнью. Будь он хоть миллиардером, или самым прекрасным красавцем, или обладателем самого необыкновенного здоровья, или гением, так что тысяча Ломоносовых у него в голове поместится – он все равно будет не удовлетворён. Потому что человек по своему призванию есть небожитель, а на земле имеются одни суррогаты этой небесной жизни, временные заменители. Поэтому чем бы человек ни обладал, чего бы он ни достиг из земного, его это обычно радует несколько минут, редко дней, а потом опять бесконечный поиск нового блаженства. Когда же его посещает благодать Божия, он обретает нечто такое, в чем бы хотел пребывать всегда. Свидетельство этого – гора Фавор, где апостол Петр захотел остаться навсегда и быть вот так, как сейчас: остановись мгновенье! Он этого возжелал, потому что узрел благодать Божию. Протоиерей Дмитрий Смирнов

В 1952 году в свердловской больнице умирал Петр Ермаков – один из тех, кто расстрелял Романовых. То, что он кричал в предсмертном бреду, заставило замолчать даже партийных врачей и вошло в тайные летописи XX века. Старика Ермакова боялся весь коридор четвертого, «безнадежного» отделения свердловской больницы. Не то чтобы он был буйный. Напротив, днем это была гранитная глыба, а не человек. Бывший Краском, герой Гражданской, персональный пенсионер союзного значения Петр Захарович Ермаков. Лицо – будто из камня тесаное. Глаза – два уголька, в которых давно выгорел всякий огонь. Он ни с кем не говорил, отворачивался к стене и молчал часами. Но когда спускались сумерки, больничный корпус затихал и лишь скрипела под окнами старая ель, начиналось страшное. Из палаты Ермакова доносился сперва тихий, сдавленный стон, похожий на скулеж затравленного зверя. А потом раздавался крик. Да такой, что у молоденькой медсестры Анечки кровь стыла в жилах. Это был не крик боли. Так кричит душа, заглянувшая в бездну. — Уберите их! Уберите! — хрипел старик, мечась в липком поту. — Что вам надо?! Я всё сделал, как приказали! Анечка, сжав в руке шприц с успокоительным, опасливо заглядывала в палату. Ермаков сидел на койке, исхудавший, страшный, и указывал трясущимся перстом в пустой угол. — Они смотрят… Не мигая… Дети! Всё смотрят… Скажите им, чтоб ушли! В углу никого не было. Лишь лунный свет чертил на обшарпанном полу бледный квадрат. Но старик видел. Он видел то, от чего седеют за одну ночь. Опытный врач, прошедший финскую и Великую Отечественную, седой Семён Борисович, разводил руками: «Предсмертный бред, деточка. Деменция на фоне атеросклероза. Что ты хочешь, вся жизнь – сплошной стресс, наганы да расстрелы. Вот нервная система и не выдержала». Анечка кивала, но сердцем чувствовала: дело не в медицине. Она видела бред у других стариков – те звали матерей, возвращались в детство, что-то бормотали о коровах и сенокосе. Ермаков был другим. Он не бредил. Он оборонялся. Однажды ночью крик стал невыносимым. Старик рыдал – горько, по-детски, вцепившись пальцами в казенное одеяло. Анечка вбежала в палату. Ермаков вперился в нее мутным, умоляющим взглядом. — Попа… Зови… — выдохнул он. Анечка замерла. 1952 год. Свердловск. Вызвать священника в советскую больницу к «герою революции»? Это был верный путь в кабинет товарища майора из соседнего здания с решетками на окнах. — Петр Захарович, успокойтесь, — залепетала она, — какой священник? Вы же коммунист. Вам отдохнуть надо. Но старик будто не слышал. Он силился что-то вспомнить, его лоб покрылся испариной, губы беззвучно шевелились, складываясь в незнакомое, будто чужое слово. — Прости… — прошептал он, и вдруг крикнул, четко и ясно, на весь этаж: — Иоанн! Кронштадтский! Прости! Тишина, наступившая после этого крика, была оглушительной. Дежурный врач застыл в дверях. Санитарка выронила ведро. Имя, давно вычеркнутое из всех книг, произнесенное здесь, в цитадели победившего атеизма, прозвучало как выстрел из другого мира. Ермаков затих. Он больше не кричал. Лишь шептал это имя, как заклинание, как последнюю соломинку, брошенную утопающему: «Иоанн… Кронштадтский…» Утром он умер. Анечка, заполняя бумаги, никак не могла взять в толк. Кто это — Иоанн Кронштадтский? Она спросила у старой нянечки тети Паши, которая ещё помнила «ту» жизнь. Та перекрестилась украдкой и зашептала: «Святой был, доченька. Всероссийский батюшка. К нему вся Россия за молитвой ехала. Великий молитвенник и провидец был… Только помер он еще до революции, в тысяча девятьсот восьмом». У Анечки всё внутри похолодело. Палач, доживший до глубокой старости, человек, который десятилетиями хвалился своей ролью в «историческом событии» и читал лекции пионерам о «справедливом возмездии», в свой смертный час не звал ни Ленина, ни Сталина. Он не взывал к партии, которой служил всю жизнь. Его душа, освобождаясь от каменной оболочки идеологии, в ужасе металась в поисках защиты. И в этом последнем, отчаянном поиске она не нашла ничего, кроме имени святого из той самой России, которую он собственноручно и с такой ненавистью расстрелял в подвале Ипатьевского дома. Святого, который умер за десять лет до его страшного преступления. Почему именно его? Может быть, потому, что на невидимом суде, который начинается в сердце человека еще до Страшного Суда Господня, душа безошибочно знает, где истинная власть. И где единственное возможное заступничество. Этот крик был не просто предсмертным бредом. Это было страшное и невольное признание. Свидетельство, услышанное стенами советской больницы: можно убить Царя, но нельзя отменить Царство Небесное. Эта история, затерянная в больничных архивах и устных преданиях, не о мести, а о тайне человеческой совести. Можно выжечь веру из книг и взорвать храмы, но нельзя отменить Божий суд, который начинается не за гробом, а в последнем вздохе человека, когда слетают все маски.